Премия Рунета-2020
Москва
+6°
Boom metrics

О «разборках» 90-х, о современной музыкальной культуре и о том, что не может себе позволить артист

В гостях у Владимира Легойды сегодня - певица, заслуженная артистка России Ольга Кормухина
Владимир ЛЕГОЙДА
Владимир ЛЕГОЙДА
В гостях у Владимира Легойды сегодня - певица, заслуженная артистка России Ольга Кормухина

В гостях у Владимира Легойды сегодня - певица, заслуженная артистка России Ольга Кормухина

Легойда:

- Здравствуйте, уважаемые друзья! Сегодня у нас в гостях Ольга Кормухина. Спасибо большое, что вы пришли к нам.

Я хотел бы начать вот с чего. По традиции нашей программы, хотел бы вас попросить представиться. В том смысле, что вот что бы вы считали нужным и даже я бы сказал самым важным в моменте сейчас в эту минуту о себе сказать. Что для вас самое главное в самоидентичности, скажем так.

Кормухина:

- Русская женщина. Певица. Жена и мать.

Легойда:

- Спасибо. Русская женщина, певица, жена и мать. У нас пять частей, я вам говорил, да, в программе, они связаны с молитвой оптинских старцев «Научи меня молиться, верить, надеяться, терпеть». Мы начинаем с веры.

Кормухина:

- Ты верующий человек? Да, верующий. Но вот в молитве и становится ясно, какие мы верующие. Какой-то грех вот он торчит, как шпала все время и мешает движению поезда…

Легойда:

- Вы как-то сказали, и я, как главный редактор журнала «Фома», не могу мимо этого пройти, вы сказали, что вы вообще дважды Фома. Что вот, может быть, такое впечатление, что вот вы… ан нет, вам не просто надо персты вложить, вы сказали, а дважды вложить. А вы можете чуть поподробнее на эту тему поговорить? Вот что вы имеете в виду?

Кормухина:

- Дело в том, что мы, когда просим о чем-то в молитве, мы, конечно же, должны верить, что мы это получим. Но вот в том-то и загвоздка, что мы редко верим в это абсолютно и до конца.

Легойда:

- Что получим?

Кормухина:

- Да. Потому что иногда прошения бывают, казалось бы, даже, на первый взгляд, и нереальные. Мы просим о чем-то действительно необычном, маловероятном. Но вот здесь и проверяется наша вера. Потому что, понятно, когда нас спрашивают – ты верующий человек? Да, верующий. Но вот в молитве и становится ясно, какие мы верующие. Я для себя примером искренней молитвы взяла молитву отца о сыне, который бесновался и которого, вы помните, не могли даже отмолить апостолы. И, когда Господь его спросил – а он только одно его спросил: «Ты веруешь?» - и он ответил: «Верую, Господи! Помоги моему неверию». Я верую и прошу знака. Но вот помоги моему неверию и прошу второго, чтобы уже точно и наверняка – контрольный выстрел, что называется. Но, вы знаете, это было уже тому лет назад… Сейчас уже этого нет. Потому что, вы знаете, ничто не научает женщину так молиться с верой и с надеждой, как материнство. Я просто тогда была мамочка с маленьким совсем стажем – вот с такусеньким – а сейчас уже в общем… я уже практически заканчиваю школу, перехожу в институт, вместе со своим ребенком, поэтому... Во-первых, и прошения другими стали, наверное, более что ли, может быть, скромными? Да, более обдуманными. Потому что, ведь на самом деле, если ты веруешь, ты знаешь, что Господь тебе и так все подает, что тебе нужно. Просто иногда не хватает малую толику, может быть, пождания, терпения какого-то. Или же не хватает мужества. В каком плане? Я довольно терпеливый человек в отношении себя. И что касается каких-то психологических воздействий, даже клеветы, и в плане физической боли… но я очень трудно переношу боль близких людей. И не только близких, кстати. Очень с большим трудом переношу. Вот здесь мне не хватает вот этой крепости. Я все время держу себе примером святую мученицу Софию. Ведь мучили же не ее, мучили ее дочерей, но они… наверное, подвиг ее выше, потому что перетерпеть, видя страдания своих детей, я сейчас это точно могу сказать, - это страшнее. Потому что ты все равно их проживаешь. И здесь больше всего вера проверяется.

Легойда:

- Вы говорите все-таки о ситуации, когда Господь дает, ты до конца не веришь. А если вот ты просишь, а он не дает. И то, что ты вот уверен, что тебе это надо, а вот Господь считает, что не надо. Вот у вас бывали такие ситуации? Как вы с ними справляетесь? Когда вы просите и не получаете.

Кормухина:

- А я всегда прибавляю – но не как я хочу, но как ты. Все просто.

Легойда:

- Да будет воля твоя.

Кормухина:

- Да, да будет воля твоя. Потому что не все нам полезно. Все возможно, но не все нас назидает…

Легойда:

- Вы сказали, что вы сейчас из школы переходите в институт, как мама, да. А вот как верующий человек? Понятно, что здесь, может быть, не линейно все так, но все-таки вера это же тоже вещь такая, которая меняется. Наше понимание веры. Вот эти отношения с Богом они же все время в такой, ну, говоря таким профанным языком, в динамике находятся. Вот как меняется вера, можете сказать?

Кормухина:

- Вы знаете, у меня так интересно путь сложился, что в силу разных причин и в силу характера, естественно, нрава своего, у меня получилось так, что, когда я поняла, что я пришла не к вере, а к воцерковлению, то есть, к становлению на путь уже христианина-воина. Я так поняла, когда я пришла в храм, я поняла, что в принципе в православной вере я жила всегда, даже когда я блукала, как я говорю, изучала буддизм, кришнаизм, интересовалась мусульманством. Я все веры изучала. Но когда я пришла в храм, я поняла, что да – истина здесь. Это не надо понимать. Оно настолько ощущается неоспоримо, что, если у тебя сердце открыто Богу, ты поймешь тут же, что да, истина здесь. Но я не шла вот так шажок за шажком, я рванула. Я рванула очень круто. Причем, так, что я оставила все. И вот удивительное дело – настолько была вера крепкой и упование таким бесспорным… Единственное, что мне было настолько хорошо, настолько было все просто, понятно и само собой… само собой во всех смыслах… и сама с собой… Вот я поняла, что такое целомудрие. Мудрость целости. То есть, я не делилась. У меня не хотело тело одного, голова другого, сердце третьего. Я была вся как бы сказать в едином порыве устремлена в небо. И поэтому песня моя «Падаю в небо» она об этом. Я упала в небо. Это я доверилась и просто упала в небо, отдалась Богу, отдалась тем искренним ощущениям, которые шли прямо из сердца. И отдалась тем людям, которых Бог мне посылал. И он меня не обманул. И я только вчера говорила с одной знакомой, которая жаловалась – вот я сейчас много, говорит, вижу в церкви того, что мне не нравится. И я ей напомнила – а мы давно с ней знакомы – ты помнишь, говорю, что мы первое с тобой, что видели, когда курили и выпивали, мы заходили в магазин и первым делом обращали внимание на эти отделы. А потом, когда это все прекратилось с божьей помощью, ты помнишь, был случай, когда мы зашли, я говорю – какой владелец-то магазина молодец, у него даже винного и табачного отделов нет… Она – как нет, вон он. Я просто перестала замечать. То есть, то, что мы замечаем, это то, что из нас, прежде всего, торчит. То, что нам внутри мешает быть самими собой. Так вот, поскольку я мощно рванула, и мне было интересно, я так хотела узнать как можно больше о своей вере, я читала запоем, я практически почти не спала. Но вот получилось так, что у меня мама лежала в больнице в тот момент довольно долго – ей делали операцию, потом после операции – я ее навещала. И, знаете, что удивительно? Я пришла к маме… во-первых, то, что я поняла – мне нужно научиться, прежде всего, молчать. Молчанию учиться. И я к ней пришла, мы говорили с ней, но я уже как бы слова выбирала и старалась как можно меньше – только о главном. Просто они сами как-то не шли, лишние слова, как обычно, о том, о сем. И она на меня так пристально посмотрела… Мне очень повезло с мамой… К сожалению, я это поняла слишком поздно.

Легойда:

- Вы сказали, что вы рванули… и это понятно… и это чувствуется, это как раз очень понятно. Но ведь, насколько я понимаю, самое сложное, может быть даже не это – сделать рывок, хотя далеко не все на него могут отважиться – а вот удержать потом вот это целомудрие, о котором вы говорите, вот сохранить это чувство… но не только чувство, ведь вы очень тонко сказали – чтение превалировало над практикой. Потому что когда читаешь, там возносишься, а потом – раз, и кого-то там куда-то отправил или еще там что-то сделал, да. Насколько тяжело было это сохранить все?

Кормухина:

- Вы знаете, мне опять же повезло с наставниками и повезло с моими установками жизненными. Поскольку у меня была жизнь очень насыщенной и мне всю жизнь приходилось учиться экстерном, потому что, когда я приехала в Москву и поступила в Гнесинку, я работала ажно в двух лучших оркестрах джазовых – у Лундстрема и у Кролла. Мне приходилось очень многие предметы сдавать экстерном. Мне страшно повезло с педагогами, которые очень хорошо меня понимали и видели, что я не тот студент, которого надо будет оценивать и который будет, как губка, впитывать все лучшее. И что касается духовной жизни, я тоже старалась не… знаете, как у нас, когда приходят на исповедь, начинают житие рассказывать священнику, например, не задумываясь о том, что какой-то грех вот он торчит, как шпала все время, и мешает движению поезда… А на него человек не прощает – ну, есть он и есть, да. И мне все-таки мои наставники давали советы, что читать, с чего начинать, каких святых отцов. Иногда даже я читала просто дневники каких-то священников, более близких по времени. И, конечно, вот моя вечная благодарность митрополиту Антонию Сурожскому, с которым дружил мой нынешний духовник и которого, кстати, мой старший духовник старец Николай Гурьянов очень уважал и почитал. Его проповеди сыграли очень важную роль в моей жизни. Они мне открыли вот то живое христианство, которое в современном мире очень редко где встретишь. Где есть подлинная глубина и подлинные поиски истины. Я сочетала и молитву, и чтение этих книг, и старалась по мере сил подвизаться и, хотя вот, как я сказала, упала в небо, но все-таки у меня были некие слабости свои человеческие и я сейчас, оглядываясь назад, очень хорошо себя понимаю и очень благодарна Богу за то, что он так тогда премудро устроил все внутри меня, что я понимала, что мне мешает. То есть, как говорится, я снимала трубку вовремя, когда звонил Господь, и вовремя отвечала на его вопросы и задавала свои вовремя. Я вдруг поняла, что вот то, что я за свою жизнь нажила – и материальный багаж, и какой-то внутренний багаж, даже свое умение петь (меня очень многие хвалили) и я говорила: Господи, забери у меня, пожалуйста, все, что мне мешает прийти к тебе – вот совершенно без остатка, то есть, прийти с сердцем, полным только тобой. Но забери это, пожалуйста, вот так, чтобы я не испугалась и не смалодушничала. И он так все и сделал. Постепенно у меня забралось все. Что-то я отдавала сама, с радостью. А что-то уходило вот действительно в очень такой мягкой последовательности и такими милостивыми порциями… Оно не забиралось, меня освобождали потихоньку. То есть, освобождали мой путь.

Легойда:

- Вы соприкасались с проектом «Голос. Дети» - вот каких вы увидели детей? И это общение, оно дает надежду?

Кормухина:

- Я вам скажу честно, с детьми всегда дает общение надежду. Оно дает какую-то… знаете, это такая проверка на твою собственную детскость. Ведь дети – это не наив, это открытость. Вот то, что «не будете, как дети, не войдете в царствие»… Это доверчивость, они доверяют. Если они тебя любят, они тебе абсолютно доверяют, ты можешь делать с ними все, что хочешь. Так вот, проблема не в детях, а в мамах. Проблема в мамах. Даже не в папах. Я заметила, что ребенок – это, прежде всего, интеллект матери. Именно интеллект. Это не образованность, интеллект для меня это не образованность, а именно способность и способ понимания жизни, ее основных целей и задач.

Легойда:

- Почему проблема-то? В смысле, мамы чего-то не того хотят?

Кормухина:

- Знаете, вот были талантливые дети, которых конкретно испортили их мамочки. Их путь мог бы быть совершенно другим, если бы не их мамы. Сейчас уже прошло достаточно времени… Я тогда это видела. Я предостерегала некоторых мам, с некоторыми даже поругалась очень крепко. И что удивительно, они сами подтвердили мою правоту, потом начиная там всякие пакости про меня говорить, даже до прямой клеветы. Они возмущались, они не хотели смотреть на себя, они не хотели услышать меня. И я сейчас вижу покалеченных этих детей, и я понимаю, что да, я хотела как-то им помочь. Но не получилось. С мамами бороться бесполезно.

Легойда:

- Как раз вы, собственно, практически ответили на мой следующий вопрос, но я все-таки уточню. Ведь это такая непростая история, когда ребенок, слава, телевидение… мы помним, в советское время Сережа Парамонов, помните, вот эта блистательная история, которая очень грустно закончилась… То есть, надо с мамами работать на таких проектах? Это самое главное?

Кормухина:

- С мамами работать поздно. С мамами должны были работать их мамы. Вот мне повезло с мамой, она никогда не лезла в мои увлечения. Нет, я уверена, она отслеживала, но так, что я этого не замечала. Ну, у меня увлечения были… например, с шестилетнего возраста я очень люблю оперу русскую. Именно оперу. Русскую. Это Мусоргский. Чайковского я открыла уже в зрелом возрасте, хоть он и самый востребованный в мире, но у меня это – Мусоргкий, Прокофьев, у меня Стравинский, Рахманинов…

Легойда:

- Ну, такие увлечения можно не отслеживать.

Кормухина:

- Да. И рисование. Причем, ведь иногда увлечение становится проблемой. У меня такое было, когда я на всех уроках рисовала. Я безумно мечтала быть модельером. Моя учительница всегда маме жаловалась. Она говорила – я удивляюсь, когда она успевает написать контрольную и еще 140 пар обуви на обратной страничке нарисовать. То есть, у меня проблемы все время возникали из-за того, что я… или я под партой вязала…

Лейгойда:

- Под партой вязали?..

Кормухина:

- Да.

Легойда:

- А вот скажите, пожалуйста, возвращаясь к детям, к современной музыкальной культуре, я хотел у вас спросить…

Кормухина:

- А она у нас есть? Вот это вопрос к вам. Как вы считаете, Володя, у нас есть культура вообще сегодня? Только честный ответ.

Легойда:

- Культура вообще или…

Кормухина:

- Да, культура, русская культура, она есть сегодня?

Легойда:

- Я думаю, что есть. Я могу точно совершенно сказать, что у нас есть русская литература и это вот безусловно…

Кормухина:

- Понимаете, культура не бывает только в литературе. У нас есть русская музыка?

Легойда:

- В этой связи… знаете, я что хотел у вас спросить? Все-таки, поскольку мы про детей начали, чтобы, вот если вы позволите, чтобы закончить… Вот смотрите, насколько я понимаю, те люди, которые сегодня популярны у подростков, те музыканты – какие-то там Фараоны, Копеечки…

Кормухина:

- Не трудитесь. Это день, два, три – и пройдет.

Легойда:

- Да. А почему? Почему они популярны? Почему подростки не воспринимают что-то другое? Или воспринимают? В чем вот этот феномен? Как вы можете это объяснить?

Кормухина:

- Да никакого феномена нет. И нет никакого феномена в том, что у нас сейчас нет музыкальной русской культуры. И не на чем расти. Я всегда, когда разговариваю с представителями креативного класса, я им говорю очень просто – возьмите документальный фильм «Литературные чтения в политехническом музее» - помните, да? И просто посмотрите на публику. Возьмите любой концерт, снятый в советское время – вот вплоть до конца 70-х, даже, может быть, чуть-чуть начала 80-х. Я, например, видела фильм, где достаточно долго держат крупные планы на Дмитрии Дмитриевиче Шостаковиче, как он слушал музыку молодых композиторов. Как он ее слушал. Это, пожалуй, были последние композиторы, которые у нас появились. То, что я и отношу к русской культуре. Гаврилин, Губайдуллина, ну, Шнитке – это чуть постарше, конечно. Понимаете, какая штука? Дело в том, что хороших музыкантов не может вырасти без хорошей публики.

Легойда:

- Получается, публика плохая?

Кормухина:

- Да. Я наберусь смелости сказать, что да. Я вам даже больше того скажу – она не плоха, у нас ее просто нет. Дело в том, что публика и толпа – это разные вещи. Это очень разные вещи.

Легойда:

- Я с вами согласен, но это же дорога с двусторонним движением.

Кормухина:

- Слушать и слышать – два абсолютно разных понятия. Я вам приведу такой пример. Помните концерт Гергиева в разбитом Цхинвале?

Легойда:

- Да.

Кормухина:

- Когда я училась во ВГИКе, нам задали вопрос на занятиях по операторскому искусству – у нас очень мощные люди вели операторское искусство, еще той школы, советской. Они спросили – в чем провал этой съемки? Без ложной скромности, скажу – я одна дала правильный ответ. Я говорю – не надо было снимать публику. Вот эти лица… Гергиев весь в музыке, устремленный в какие-то космические выси – и вот это в зале сидит… Даже попытки нет. Попытки нет понять, а что же этого человека так штормит, что его заставляет вот так жить, проживать вот десять жизней сейчас, в энергетическом смысле, десять жизней сейчас проживать на сцене. Нет даже желания. И откуда взяться публике, если мамочки с утра до ночи либо занимаются домашним хозяйством, а вечером у нее одно счастье – посмотреть сериал или ток-шоу. Так вот, дети эти сериалы и ток-шоу не смотрят, их от них тошнит.

Легойда:

- И тогда возникают вот эти Фараоны с Монеточками, или что?

Кормухина:

- Я вам скажу, в чем, наверное, секрет нашего воспитания, вот этого поколения. Когда мы приходили из школы домой, мы включали телевизор и по телевизору мы могли смотреть прекраснейшие спектакли МХАТ, пьесы Островского, Чехова, мы прекрасные экранизации Гоголя видели, Толстого, Достоевского, с прекрасными актерами, с другими лицами, которые никогда бы не стали сниматься в сериалах, как бы им тяжело ни было. Просто установка другая. Я просто вот по себе, я не такая сильная, как они, но и то я отказываюсь от 90% предложений. Как бы меня ни уговаривали, а иногда и не угрожали дальнейшим игнором. Понимаете, некоторое внутренне табу должно быть. Ведь дело не в том даже, может быть, я даже измеряю значимость артиста даже не тем, что он может, а что он не может себе позволить. Вот по этому табу я и определяю его величину. Это очень строго. Но, вы знаете, а вера строга. Почему? Потому что строга правда. Истина строга. А Господь он сказал – я есть путь и истина, и жизнь. И если ты не в истине, значит, ты не в вере. И нам заповеда одно – стой в правде, не сходи с нее. Больше ничего не требуется. Стой в правде и не сходи с нее.

Легойда:

- Вот у вас был этот период, вы частично об этом сказали – период такого уединения, да, наверное, в каком-то смысле даже отказа от мира, очень сильного, а потом возвращения. Возвращения на музыкальный Олимп. Вот скажите, пожалуйста, какая жизнь требует больше терпения? Когда ты вне мира фактически находишься, там живешь на острове? Или когда ты в миру? Или это просто разные формы терпения?

Кормухина:

- Вы понимаете, какая штука. Вот у нас было прекрасное лето в этом году. Теплое, практические сухое. Прекрасный был сентябрь. Но мы все время недовольны. Мы недовольны то правительством, то погодой, то тем, то сем… И в миру, и в активной жизни с вами остаются те проблемы, которые у вас есть ровно вот здесь. Просто маячки разные. Терпение надо равно – и тогда было, и сейчас – просто оно работает на разные задачи. Но воспитывается все равно вот это качество – терпение. И мне и сейчас требуются иногда моменты уединения, просто настолько у меня спрессовано сейчас все, и настолько целеполагание стало конкретным и разделилось – у меня вот есть мое, как мое личное целеполагание, и есть мое целеполагание, как жены, матери и есть целеполагание, как певицы. Их нужно привести к общему знаменателю. Вот как я собирала тело, душу и разум, вот так мне нужно сейчас эти три целеполагания выстроить таким образом, чтобы никакое из них не пострадало. А самое главное, не пострадали те, к кому это обращено и кто от этого зависит. Очень важно научаться отделять, что нужно терпеть, а что терпеть нельзя.

Легойда:

- Так это ж самый главный вопрос.

Кормухина:

- Да. Потому что есть такое понятие бесовского смирения, вы это знаете прекрасно. То есть, смирение со грехом. Не борьба со грехом. И не только со своим, но и, прежде всего, с очевидным, который наносит вред всем. Требуется очень много терпения, чтобы… У меня одна проблема – не вспылить сразу. У меня характер горячий, вот я очень… вот как я падаю в небо, так я решаю все проблемы. Вот это очень важно в жизни христианина – понимать, что, когда мы страдаем, мы только малую толику христовых мук на себе ощущаем. И надо радоваться, что он тебе в жизни это дал.

И еще надо было терпения… когда люди пишут – ну, что же вас опять так мало, что же вы вот это не спели, а тут вот можно было повыше ноту взять… когда ты просто на последнем… и не расколоться… Сейчас я уже могу сказать. Потому что все восстанавливается и мы снова работаем. Но ведь вы знаете, это было нельзя. Потому что тут же бы это сказалось на твоей дальше… Люди не понимают… Просто вот, как это объяснить? Даже это не глупость, не беспардонность, а абсолютное нежелание даже дать себе труд подумать: а твои вопросы, они уместны? Просто вот ты судишь со своей колокольни, не пытаясь даже задуматься, а вдруг у человека что-то случилось? Не просто же так вот это происходит. И не лезть просто. Вот это терпение – это, может быть, даже и посложнее того, чем было, когда я ушла из большого спорта и как-то мне просто пришлось где-то выступить, я не помню… меня кто-то очень просил… меня попросили обратиться к одному артисту, который в свое время меня умолял спеть его песни. Просто умолял. Я отказалась. Потому что они не соответствовали моим представлениям о моем творчестве. И меня попросили. Я бы не стала. Хотя мне неприятно было, но я все-таки обратилась с просьбой, на что мне сказали – ну, ты же сейчас не обойме.

Легойда:

- Прямо так и сказал?

Кормухина:

- Прямо так и сказал. Более того, этот же человек пришел ко мне опять с просьбой, значит, со своими идеями творческими, после того, как я вернулась и когда я заняла свое место… Понимаете? Вот перетерпеть это и не дать… вот в себе прорасти какое-то… наверное, во мне была бы брезгливость… я вообще человек не брезгливый, но я брезгую некоторыми качествами человеческими. Я много очень в жизни видела людей абсолютно разных. Страшных. Мне приходилось в 90-е самой ходить на разборки и стоять одной против десяти человек. Очень серьезной группировки – казанской – которая на тот момент в Москве считалась самой опасной. Мне, конечно, было страшно. У меня внутри, может, поджилки тряслись, но я знала, что за мной правда и я чувствовала какую-то помощь свыше. То есть, это было еще далеко до того «падения в небо», но поступками моими руководили правильно. То есть, я слушала правильные советы свыше и, что интересно, каким-то чудом меня Господь хранил. Меня не смогли ни сломать, ни свернуть. У меня даже был случай, когда некий человек… я никогда не просила, у всех были спонсоры у артистов, я никогда не просила помощи – я не умею просить – я только для других могу. Вот сейчас могу там попросить за кого-то, да. Для людей могу попросить. Сам человек просто очень проникся моим творчеством и говорит – я хочу помочь. И пригласил меня в шикарный офис где-то в центре Москвы, я приехала, и рядом с ним стоял такой молодой человек такого плана консельери, знаете? И когда он сказал – я вот хочу… он говорит – надо посоветоваться (не буду называть имени человека, это очень одиозно известное имя, насчет которого очень многие… может быть, когда-нибудь скажу)… я записываю свои воспоминания, когда-нибудь все откроется… рукописи не горят… И он сказал – ну, как, это же наш крестный отец, мы не можем без него. А я как раз вот крестному отцу-то и не давалась, они всяко меня пытались… ну, весь шоубизнес был под ним, а Оля никак не давалась, и знали, что бесполезно Олю пугать. Оля, скорее, даст себя убить… Ну, то есть, была безбашенной… и образ мне этот очень помогал. И они поверили в этот образ. Поэтому так и было удивительно, когда вот это со мной случилось – вот этот уход – а на самом деле это была, те, кто меня знал хорошо, что это логический был путь. Просто я хорошо прикидывалась. Свой среди чужих, чужой среди своих. Так вот, я не об этом хотела сказать. Отец Николай мне сказал, что я в принципе чудом осталась жива. Что, если бы я вот так резко не свалила, свалилась с этой сцены, то он говорит – вот видишь, вот (показал острый штырь), у тебя была бы насильственная смерть. Это было, наверное, менее страшно для меня и менее трудно, чем вот эти пакости, которые я вижу. Вот эту пакостную натуру, продажную – вот ты сегодня в обойме, а завтра не в обойме – вот это и есть лицемерие – мерить лицами. А меня мама всегда учила – с уборщицей ты должна разговаривать более уважительно, чем с министром. И она так жила.

Легойда:

- А тяжело просить прощения или легко?

Кормухина:

- Знаете, мне один одноклассник на выпускном вечере сказал – Кормухина, за что тебя люблю, вот тебе какое г… не сделаешь, ты все простишь. Просто это давность такая, у нас как-то вот в семье не застревало… такая среда была… Заслуги нет… мне неловко об этом говорить, но заслуги нет…

Легойда:

- А здесь не про заслуги. Вот ситуации же разные бывают. Вот вы считаете, что вы правы, вам просить прощения не за что, а вот умиротворение ситуации требует… ну, бывает же так… вот человек обижен…

Кормухина:

- Володя, все гораздо проще. Даже не умиротворение ситуации.

Легойда:

- Но вы попросите прощения?

Кормухина:

- Не умиротворение ситуации. Не помню, у кого из старцев я прочитала уже давно и взяла себе тоже как руководство к действию – если ты христианин, будь всегда готов попросить прощения, даже если ты прав. И если я вижу, что ситуация или накалена, или она каким-то образом, грубо говоря, ну, человек вот, как вы говорите, обижен или… ну, не мирно… да не заходит солнце во гневе вашем. Я всегда прошу прощения, даже если я права. В семье это тысячу раз бывает даже на дню. Мне это не трудно. Вот моим сородичам труднее. Но у меня кровь такая. Это заслуга крови. Это заслуга бабушки, наверное, мамы, папы. Это данность. И скажу вам – но есть вещи, которые прощать нельзя.

Легойда:

- Вот!

Кормухина:

- Я их в сердце прощаю, но делаю вид, что не прощаю. Потому что человеку не полезно.

Легойда:

- Это то, о чем вы говорили – это что грех нельзя терпеть. Ведь вы сейчас про это? Или про что-то другое?

Кормухина:

- Понимаете, даже не только грех. Вот есть у человека некое качество. Я ж не одна существую, у меня есть коллектив. И если я одному спущу…

Легойда:

- Понятно. То есть, вас это лично не задевает, но…

Кормухина:

- Да, это может быть дурным примером и могут от этого пострадать другие члены коллектива. Знаете, вот это самое трудное, пожалуй. Вот я еще говорю – в одиночестве там все просто. А вот здесь ты должен соотносить это… ты должен как Чапаев каждый день… кстати, у меня в детстве была кличка Чапай. Со мною пацаны 16-17-летние здоровались за руку. Да. Потому что меня боялись все во дворе жутко. Пацаны боялись. Серьезно. Вот я говорю, эта безбашенность по жизни меня преследует просто. Я, как это говорится, - за правду хоть на виселицу. То есть, мне страшно-то было, но когда вот правда, у меня куда-то страх девался. Я в раж входила и просто могла одна против пяти…

Легойда:

- А вот бывали ситуации, когда вы понимали, что вот то, что вы считали правдой, вдруг оказывалось… вот вы понимали, что вы были неправы просто.

Кормухина:

- Нет, бывает даже… даже вот говорю и вдруг понимаю… и тут же говорю – простите, я неправа. Вы знаете, ну, когда мне что-то говорят, стараются сказать или в пику, или в противовес, я говорю – вы знаете, сорри, я вам не подотчетна, я подотчетна только Богу. Я счастливый человек – у меня очень хороший начальник, которому я абсолютно доверяю, мне главное ему угодить, все остальное автоматически получается. Потому что он не попустит ничего дурного. Он не попустит, если я с полной верой и с полной уверенностью в том, что я поступаю по правду, он не попустит даже и неправды с моей стороны. Но есть моменты, когда, вот, знаете, бывает клинит. Вот бывает, что или возмущение захлестывает, что у тебя нет даже физической возможности с собой в данный момент справиться. Я говорю – у меня одна проблема – я очень горячий человек. И вот здесь терпение мне нужно, чтобы… даже пождание какое-то… самой себя терпение, самой себя. У меня была очень проблема эта большая, пока мне не поправил мозги один совершенно молодой батюшка. Он сказал – ты знаешь, иногда для человека тяжеленный крест – терпеть самого себя. И вот в этом плане терпение – да, я над этим постоянно вынуждена работать.

Легойда:

- А вам удается себя не судить?

Кормухина:

- Нет, мне отец Николай постоянно говорил – не копайся, не грызи себя, прекрати себя грызть. Я такой вот грызун прямо…

Легойда:

- Тяжело, да? А помните, апостол Павел говорил, что мне неважно, что говорят обо мне другие люди, я и сам себя не сужу. Вот это самое тяжелое, да?

Кормухина:

- Нет, себя не судить, нет, не могу. Причем, я даже вот разбираю по косточкам… прямо вот это моя беда… меня и духовник прямо вот все время по рукам бьет за это и говорит – ну, куда ты, со свиным рылом в калашный ряд разбирать свои грехи-то лезешь… Вот это – да, тут простости не хватает. Ведь вот чем всех привлекал и покорял отец Николай? Чем мой нынешний духовник мен я покоряет и многих привлекает к себе? Простостью. Не простой. Простостью. Ведь недаром говорят – где просто, там ангелов со сто, а где мудрено, там ни одного. Вот мудрование мне очень много мешает. Я действительно очень много прочитала всего и поэтому сейчас я вот всех предупреждаю, - читайте святых отцов. Да, вот если есть вопросы, лучше идите куда-нибудь, вас больше научит помощь где-нибудь там в больнице, в хосписе, в детском доме. Она вас большему научит и вы по-другому будете читать святых отцов. Потому что, когда вам плохо – иди к тем, кому хуже тебя. Меня так учили духовники мои.

Легойда:

- Вот вы начали про друзей. Вот дружба – это ж тоже любовь, да. Мы любим друзей. А знаете, как обычно говорят – есть люди, которые считают, что друг может быть только один, а есть тот, у которого много друзей. Вот вы скорее к какой части…

Кормухина:

- Понимаете, наверное, вот сотаиник, друг-сотаиник, наверное, один. Но, зная какой мне друг Алексей, мне трудно других назвать друзьями. Самых близких. Они могут быть мне как сын, как брат, как дочь, как сестра, как мать даже. Но друг у меня один – Алексей. Мы настолько проросли друг в друга, что я через него вижу себя, а он через меня. И вот это удивительно… вот когда есть настоящая дружба… знаете, показатель – абсолютное отсутствие ревности. Особенно в профессии. Ведь сколько пар споткнулось о профессиональную ревность! Ее не просто нет, ты болеешь за него больше, чем за себя. Он болеет за тебя больше, чем за себя. И это не наиграешь, это не изобразишь, это только либо есть по-настоящему, либо нет. Когда вот отец Николай мне предрек венчание, я сказала, что да, мне, наверное, господи, раз в миру, значит, муж мой будет музыкантом, аранжировщиком… так он должен быть мирового уровня, потому что у меня-то уровень, говорят, ого-го какой! Но я-то должна его уважать и ценить искренне, слушаться искренне. Не прикидываться, не внушать себе, а по-настоящему. Потому что я такой человек – я не умею прикидываться. Мне, может, и хотелось иной раз, ради благой цели, но вот не получается. Срезаюсь моментом прямо… Так вот, насчет друга очень сложный ко мне вопрос. А друзей у меня очень много. Друзья – это те, с кем ты смотришь в одну сторону. А их очень много. Причем, это люди, с которыми я вообще там три секунды переговорила. Я понимаю, что ближе этого человека за последние, может, год-два, я не встречала.

Легойда:

- А вот общая вера – это обязательное условие дружбы?

Кормухина:

- Нет, у меня есть иудеи, мусульмане среди друзей. Еще в плане многих качеств христианам форы дадут. Мы дружим, как говорится, всем гуртом и я говорю – смотри, вот он другой веры, а, посмотри, у него учиться надо. Твердости, последовательности, мягкости, мудрости. Дело в том, что мы же все в пути, мы еще не дошли до финишной точки… Я уже настолько… я так долго живу… знаете, я как черепаха Тортилла уже… а в церкви сколько я не просто нахожусь, а служу… Я уже видела столько примеров и, вы знаете, все железно работает. У Бога работает же-ле-зно. Вот честно говорю – вылезет все – и хорошее, и плохое в итоге. Недаром святые отцы говорят – не суди человека по тому, как он жил, а суди по тому, как он умер. Я столько уже видела смертей… путей, заканчивающихся… и вот именно эти смерти, они были, может быть, большим назиданием, чем самые мощные примеры жизни какой-то, чьей-то жизни. Иногда вот ходит неприметный человечек, так старичок или бабушка в храм, ты так иногда обращаешь внимание, потому что вот он старенький, больной, видно, ему трудно, а он стоит – он всю службу стоит… А смотришь – садятся, тетушки особенно, которым еще далеко даже до 50… А потом вдруг человек умирает и полный храм народу. И все рыдают, и все вспоминают, как он там, бросив все, последнее отдал… понимаете, вот ничего у Бога… ты понимаешь, ничего бесследно на земле не проходит.

Легойда:

- В финале я хочу вас попросить поставить точку в одном предложении. Это никак не связана напрямую с темами, которые мы обсуждали, это отдельная такая история. Вот к вам приходит молодой музыкант и показывает песню. Идеологически она безукоризненная – мировоззренчески… и сам человек взглядов близких вам, христианин и все. Но вы понимаете, что художественно она очень слаба. А он просит поддержать Вот в этой ситуации где вы поставите точку в предложении – поддержать нельзя уклониться.

Кормухина:

- Поддержать нельзя. Уклониться. Но мы не бросаем их, мы помогаем развиваться.

Легойда:

- Спасибо большое. Это была Ольга Кормухина.