Божественный декаданс
Насколько я могу судить, не будучи театралом, русская сцена (ну хорошо, русская авансцена) уже худо-бедно освоила евростандарт. Нахальные анахронизмы, конструктивистские декорации и оперные примы, стоящие на голове, сейчас могут вывести из себя, кажется, только глубоко сельскую аудиторию. При этом стандарт — всего лишь стандарт. Вещь совершенно не вдохновляющая, хотя вроде бы и не придерешься.
«Зойкину квартиру» Кирилла Серебренникова хоть завтра можно показывать хоть в «Фольксбюне», хоть в «Шаубюне» (два ведущих берлинских театра, считающиеся понимающими людьми едва ли не главными в мире), а будь звучащие в спектакле оригинальные «зонги» хитовее, то, наверное, и на Бродвее. Однако это не «евростандарт», не собранное из готовых кубиков театральное лего, не имитация, а самобытный, свежий, дерзкий, осознанно эклектичный, в чем-то недоверченый, в чем-то перекрученый, важный и очень живой спектакль.
Из которого, как тесто из бадьи, прут режиссерские идеи. В котором совершенно отвязный, не скованный никакими условностями режиссерский формализм работает, как ни странно, на «сверхзадачу» этого абсолютно апсихологичного (даром, что МХТ), брехтианского зрелища. Чья цель (ежели таковая) в утверждении свободы как абсолютной и, возможно, единственной ценности во все времена и во всех странах.
В основе — понятное дело, пьеса Булгакова о нэпманше, в своей «нехорошей квартире» устроившей «дамский магазин». Не вертеп, не притон, а салон, в котором, осатаневшие от советского быта Зойка (Лика Рулла в конце первого акта напомнила мне Грету Гарбо у Любича) и ее истонченный муж (Алексей Девотченко, снайперское попадание) под воздействием морфия и прочих субстанций мечтают о том, как рванут однажды в Париж, где и проведут лучшие годы своей жизни.
Мечтают, короче говоря, о свободе. А домечтались до кровавых застенков, куда их несомненно определят - не в этот, так в другой раз. Очертания застенков, к счастью, только угадываются в спектакле, хотя политизированный зритель, несомненно, придет в восторг, углядев авантюриста Аметистова (Михаил Трухин) в майке с трафаретом Путина и заслышав слова про «белый цвет надежды». Восторг политизированного зрителя может, впрочем, быстро смениться разочарованием, поскольку никакого кардинального «апдейта» булгаковской пьесы под текущий политический момент Серебренников, опять-таки к счастью, не предпринимает. И потому что пьеса в этом не нуждается, так как нескоро еще станет неактуальной. И потому что его мелкие и крупные хулиганства проходят прежде всего по линии очаровательных театральных безобразий, являющихся частью тех самых свобод, о которых могут только мечтать герои Булгакова и которые, что ни говори, существуют не только в Париже.
В рамках свободного обращения с материалом, временем и пространством (декорации, придуманные самим Серебренниковым - эффектные и, как все гениальное, очень простые — часто делаются экраном для черно-белых видеопроекций, несмотря на технологизм, придающих спектаклю «дух времени») режиссер время от времени выдает вполне магические куски сценического (без)действия. Как тот, в котором служащие у Зойки манекенщицы, а также толстушка-прислуга в перьях и феллиниевском лошадином кокошнике, долго и упорно изгаляются под живой звук перебравшегося во втором акте из оркестровой ямы на сцену джазового ансамбля. Ничего как будто не происходит, никто не подает реплик, но почему-то, при всем уважении к тексту Булгакова, не хочется, чтобы заканчивалась эта бесстыжая медитация, этот, как сказала бы Салли Боулс из «Кабаре», божественный декаданс.